посредине дворика, невидимый никому. Окна, выходящие во двор, были темны и пыльны, а по покатой черепичной крыше ходили только коты, которым до меня не было дело. Сквозь дым сигареты я видел мир таким, какой он есть, смотрел снизу на высокие белые звезды в черном квадрате неба, говорил с Богом и сам с собой, пел песни, которые знал, и сочинял новые, о которых никто не слышал, и, добавлю, не услышали. Многократное эхо отражало кривые строки студенческих стихов:
– Я человек, сидящий на стекловате,
Моющий небо потоками слез крокодильих,
Дайте мне драный цилиндр и старую куртку на вате,
Буду словами я мерить круглый простор Пикадилли!
Стены, наверное, засмеялись про себя, но я этого не услышал, и продолжал – размахивая руками словно мельница:
– Посреди фигур, в углу согбенный,
Из бутылки пиво пьет мертвец…
А потом, выдохнув и отхлебнув глоточек дешевого «Маккавейского» пива, хитро улыбался молчаливым стенам, выплевывая двустишие
– В отдаленьи, над скопленьем гама
Свет дрожащий льет во тьме реклама!
Вдоволь накуражившись и наиздевавшись сам над собой, бросив бутылкой в пробегавшего за крысой кота, я уходил в улицы ночного города.
Город жил своей жизнью, в душной ночи звучала музыка из открытых окон, кто-то большая и громкая вывешивала белье, не переставая спорить с невидимым мужем, и ее голос поднимался до фальцета и опадал до баса среди дворов старого квартала Меа-Шеарим, в который занесли меня непослушные ноги. Глубоким вечером этот квартал вымирал практически полностью, шли спать веселые мальчишки, стайками гонявшие по мощеным переулкам, склонялись над толстыми фолиантами их ученые отцы, и склонялись матери над кухонной посудой и колыбельками чад. Изредка в распахнутое окно раздавалась фраза на идиш и доносился теплый запах простой домашней еды, аромат жареной рыбы, неожиданный дух томленого в масле лука. Горели яркие фонари, освещая старую мостовую из каменных плит, мои шаги гулко отдавались в стенах домов. Вдруг неожиданно передо мной возникла тоненькая фигурка и дрожащий девичий голос спросил меня который час.
В Меа Шеарим женская скромность доходит до своего логического завершения. На входах в квартал (а когда-то он запирался воротами) висят объявления, просящие гостей одеваться скромно и не нарушать святость Шаббата. Да и люди живут тут простые, без компромиссов. Разговаривать же, и даже просто смотреть на молоденькую девушку в переплетении узких улочек – это очень нехорошо. Это даже совсем нехорошо. И поэтому девушки в Меа Шеарим могут ничего не бояться – ни днем, ни ночью их никто не обидит.
Я поднял глаза на голос. На небольшой скамейке, полуспрятанной тенью, сидела молодая девушка. На вид ей было не более пятнадцати лет. Одета она была скромно, как любая порядочная девушка, но в ореоле светлых волос, охватывающих ее голову словно бы нимбом и светившихся в свете фонаря, я заметил что-то необычное. Она словно пришла сюда из какого-то совершенно другого мира, что-то потустороннее было в ее бледной, почти прозрачной коже, в ее тоненькой высокой шее, в курносеньком носике и веснушчатом личике, а потом я понял, что так привлекло меня – ее глаза светились. Как два маленьких месяца. Светились зеленоватым светом, как у кошки. И при этом она доброжелательно глядела на меня.
Отчего-то я на секунду пожалел, что не знаю какого-нибудь охранительного заклинания, мои ноги отказывались двигаться.
Девушка продолжала смотреть на меня. Потом она неожиданно спросила меня голосом моей матери, которая ушла в мир иной два года назад:
– Сынок, беспутный мой! Отчего ты шляешься по городу?! Отчего не идешь учиться?! И кипу в карман засунул, беспутный ты! Я вижу, как ты шатаешься по улицам, смотришь на женщин… я вижу, куда ведут тебя глаза твои…
– Мама? – пораженный ужасом, я стоял на месте, пытаясь оторвать глаза от взгляда неизвестной. Ноги и руки кололо иголками, колени задрожали. Мне хотелось и убежать, и броситься и обнять девушку – голос матери звал меня, но это была не она…
– Голос… голос-то Яакова, а вот руки… руки Эйсавовы, – только и смог пробормотать я.
– Иди ко мне, – голос девушки снова поменял тембр. Теперь это был голос зрелой женщины. Ее губы, тонкие и бледные, неожиданно стали карминово-красными и полными, грудь начала расти на глазах, тугая и высокая, разрывая почти ткань голубой рубашки, налились бедра. Она приподняла юбку, обнажив голую ногу великолепной формы, и облизнула губы, – иди сюда, дурачок, я порадую тебя!
Потерявший волю, обессиленный и ужаснувшийся до глубины души, влекомый похотью, смешанной со страхом, желанием, смешанным со священным ужасом, я сделал шажок к ней, и еще шажок…
И тут передо мной, откуда ни возьмись, вырос из каменной мостовой низенький старичок, с белой, длинной бородой, в шляпе с полями и длинном потертом лапсердаке. Он заслонил меня от девушки и громовым голосом, странным для такого худенького тельца, закричал
– Шабрири, Брири, Рири, Ири, Ри!!! Сгинь, Ашмодай! Сгинь, Шабрири, сгинь, нечисть, заклинаю тебя именем Эль-Шаддай! Сгинь, чудовище, высасывающее мозг и доводящее до безумия! Шма, Исраэль!
Протяжный стон раздался в горячем ночном воздухе, девушка подскочила в воздух, взвыла, обратилась котом и юркнула в дыру в стене, оставив за собой запах паленой шерсти и кошачьей мочи.
Старик перевел дух, покачнулся, глядя на меня. Я подбежал к нему и поддержал за сухонькую руку, осторожно помог ему сесть на ту же скамейку, где только что сидел демон. В окнах вокруг горел свет, возбужденные голоса наполнили двор – колодец, из темного дверного проема выбежала женщина, неся мне стакан воды, какие-то добрые бородатые лица окружили меня, чьи то руки хлопали по плечам, мелькали перед лицом, восхищенно жали руку старику, на все голоса повторялось: «реб Янкель, реб Янкель!».
Потом, заметив, что все в порядке, евреи тихо разошлись по домам. Реб Янкель тяжело поднялся со скамейки, положил мне сухонькую руку на голову.
– Господь не оставил тебя в беде, отрок! Он послал меня сюда, когда я возвращался с авдалы и захотел пройти дворами. Ты столкнулся с Шабрири… это дух. Злой. И он обитает в том дворе, где трава в рост человека, в этот двор не заходит никто, потому что ночью Шабрири в облике кота выходит оттуда и охотится за людьми, как охотился до этого за крысами. Береги себя, майн зон! Господь да благословит тебя и сделает тебя подобно Аврааму, Ицхаку и Яакову…
С этими словами реб Янкель улыбнулся долгой, мудрой улыбкой, и словно зажег в груди моей свечу.
С тех пор я обхожу квадратный дворик, заросший травой, стороной. И когда мне рассказывают о том, что там нашли очередной труп наркомана, покончившего с собой, а полиция – несмотря на примятую траву и следы борьбы никого не находит, я мысленно говорю про себя «Шма, Исраэль!».
Лилит
Ночью Город не спит. Если вас, читатель, сморил сон, это не значит, что-то же самое может произойти с самим Городом. И не в том дело, что допоздна открыты двери ресторанов и ночных магазинов, что молодежь прогуливается по узеньким улочкам, и до полуночи, позванивая, взад-вперед ходит трамвай. Не об этом речь…
Те, кто не побоялся после полуночи заглянуть в переулки и проходы Старого Города, может обнаружить в них неожиданных гостей. Тихо проходят они по пути ночного ветра, светлые и почти прозрачные, тени ушедших в мир иной. Души умерших в Городе. Они останавливаются у темных проулков, где пахнет плохо и душно, куда выбрасывают ненужный мусор арабские торговцы, где в темноте крысы работают челюстями. Они беседуют друг с другом, вспоминая прошедшие дни, и звучит из шепот, как шепот ветра. И только старый иерусалимец может порой разобрать отдельные слова…
– Высохли водоемы… нет воды в прудах Шеломо…
– Ах, какие сегодня рабыни шомронские продавались у Скотского пруда…
– Пряники, пряники, кому пряники,
